#детство #аффлек #спилберг

ЭЛВИС МИТЧЕЛЛ: Ты, похоже, был в восторге от того, над чем работаешь, еще когда вы сделали«Сражения солдата Келли»в 2003 году (фильм был снят как результат победы в реалити-шоу Мэтта Деймона и Бена Аффлека, ЛаБаф играл главную роль —Interview).

ШАЙА ЛАБАФ: Ну, тогда я впервые почувствовал себя причастным. В тот момент познакомиться с Беном Аффлеком и Мэттом Дэймоном было уау. Это были герои моего поколения — я не думал, что стану достаточно классным и смогу пожать им руки. Мы все жили в режиме «черт, неужели это правда с нами происходит?». Моя мама продавала ткани и брошки, папа был барыгой (помимо прочего), и оба бросили все свои дела, чтобы помочь мне сделать фильм. Так что для нас всех это много значило. Особенно маму впечатлил Бен Аффлек — обаятельный парень, этот Бен. Он нравится дамам. А для меня он стал первым человеком, который серьезно ко мне отнесся и убедил в том, что мне все по плечу.

ЭЛВИС: Что он тебе сказал?

ШАЙА: «Не вешай нос, пацан, не принимай всю эту чушь близко к сердцу». Он знал, что у меня перед лицом будут камеры, ради которых придется постараться. А мне всегда нравилось повыступать: когда ты актер и рядом с тобой целая съемочная команда, худшее, что ты можешь делать, — это быть скучным. И у меня это чувство неизменно перетекает из работы в обычную жизнь. Бен это увидел, как и то, что я сразу становился колючим с режиссерами и кастинг-агентами. Он понял, что это может стать проблемой, и постарался ее заранее решить. Как мы видим, ничего у него не вышло. (Оба смеются.)

Следующий, кто пытался, — Стивен Спилберг. Он приводил пример: «Вот Том Круз никогда не ковыряется в носу на публике». Все, о чем я в этот момент подумал: «Том Круз? Никогда в жизни не хочу быть похожим на Тома Круза». А Стивен был героем моей семьи. Мама в детстве меня купала, мыла мне голову и приговаривала: «Вот вырастешь, сынок, увидишь самого Стивена Спилберга». А потом так и вышло. Когда я появился в Vanity Fair, Стивен сказал, что я почти как Том Хэнкс. А я уважаю и Хэнкса, и Круза, но, понимаете, эти сравнения меня вообще не трогают. Они оба отличные актеры. Но мы с ними из разного теста. Я мрачнее. И те, на кого я равнялся, тоже.

#идеалы #отец #контроль 

ЭЛВИС: А на кого ты равнялся?

ШАЙА: Гэри Олдман, Шон Пенн, Хоакин Феникс. Парни, которые докапываются в своей работе до темных сторон мифа, а не просто играют героев, как Круз и Хэнкс. Мне даже в детстве нравился не Спайдермен, а Веном. Я рос на «Южном парке», на «Симпсонах». Я был воспитан в ироничной культуре. И когда я смотрю на Джонни Деппа или Шона Пенна, которые строят свои образы на жестокой иронии, они мне понятны. Мне не нравился Джеки Чан, мне нравились подбитые герои Стивена Сигала. Я любил Микки Рурка. Это были мужики, на которых равнялся мой отец. Я равнялся на своего отца. А он не похож на Тома Круза или Тома Хэнкса. Он вьетнамский ветеран ибайкер из «Клуба монголов».
Так вот, Стивен Спилберг хотел, чтобы я остался собой, но стал чуток повеселее, поприятнее. Чтобы я больше смеялся. И он был прав, но мне не хотелось. Со Стивеном я работал с 17 до 23, слушалТупака и Бигги. У меня вообще была немного другая жизнь. Меня уже к тому моменту вышибли из всех школ, из каких только могли. Это я не рисуюсь, теперь-то я понял, что Стивен дал мне тогда мудрый совет. Теперь я очень стараюсь выпускать наружу «хорошего парня» внутри себя.


ЭЛВИС: Шон Пенн своего так и не выпустил.

ШАЙА: Нет. И Мэл Гибсон не выпустил. А мне оба эти подонка до сих пор так нравятся! Просто мои любимые.

ЭЛВИС: Гибсон как будто вообще все делает, едва сдерживая ярость.

ШАЙА: И мне это понятно. Когда я ищу в себе материал для ролей, я понимаю: единственная настоящая ценность, которую дал мне мой отец, — это боль. Я использую его, когда мне это нужно по работе: звоню ему по скайпу, но мы не болтаем о делишках и погоде. Мы оказываем друг другу услуги, манипулируем друг другом. Он настоящий кукловод, он выводит меня из себя. Отец — ключ ко всем моим базовым эмоциям. Мои лучшие и худшие моменты — все связано с ним. Это непростое знание, но я не готов с ним расставаться: гнев — сильный инструмент. Глядя на Мэла Гибсона, всегда понимаешь: он в курсе, сколько магии в его ярости. Раньше я боялся использовать свой гнев, но теперь я это делаю. И меня может привести в бешенство даже фотография безногой собаки. А эта штука со звонком по скайпу — это техника, это молчаливое соглашение между нами. Я люблю папу. Но между нами происходит что-то, что для меня сейчас важнее, чем иметь отца. И я, кстати, полностью финансово поддерживаю его образ жизни. Плачу за то, чтобы он оставался моим кукловодом.

#ярость #бог #брэдпитт

ШАЙА:Мой метод — переживать то, что играешь. Если я действительно пережил то, что сыграл, я ухожу домой счастливым. Но быть плохим — это очень больно. А я соглашаюсь на экране на все. Моя личная жизнь, конечно, от этого сильно страдает. 

ЭЛВИС: Что ты делаешь, чтобы отгородить себя от роли?

ШАЙА: Ничего, в том-то и дело. Я пытаюсь научиться контролировать себя, но пока плохо получается. Мне это в новинку. Когда твое эмоциональное состояние так сильно зависит от проекта, которому ты посвящаешь шесть-семь месяцев, проекты, над которыми ты соглашаешься работать, надо чертовски аккуратно выбирать. Потому что за некоторые фильмы приходится платить адскую цену, и это далеко не всегда значит, что ты много получаешь взамен. Еще лет пять назад я выбирать особо не мог — долго играл что предложат. Потом вышел «Самый пьяный округ», и у меня появилось гораздо больше вариантов.  

ЭЛВИС: «Ярость» — первый фильм, где ты играешь верующего человека. Твоему герою пережить всю мясорубку помогает его вера в Бога.

ШАЙА: Я обрел Бога на этих съемках. Я стал христианином, и не в каком-нибудь там поверхностном смысле — в самом серьезном смысле. Я мог читать молитвы с листа, но в итоге они были настоящими, и они меня спасали. А такие вещи нельзя играть, не пройдя через них самостоятельно. Нужна безусловная отдача, полный отказ от контроля. В этом есть своя красота, потому что вообще-то актерская игра — это тотальный контроль. Так что этой дикой штукой было трудно управлять, но мне помогали. Брэд вот многое сделал, чтобы я прошел через все это, не повредившись умом. Брэд родом из очень религиозной, глубоко христианской жизни из Библейского пояса, которую он в свое время отверг, чтобы отправиться в самостоятельное путешествие навстречу чистой духовности. Он воспринимает религию как опиум для народа, почти как Маркс. А сценарист «Ярости» Дэвид Эйрс — наоборот, убежденный христианин. Но оба эти противоположных подхода на самом деле приводят в одну и ту же точку, и я учился у обоих.
Было приятно иметь возможность поговорить с Брэдом о том, в какой семье он вырос и во что он верит, чтобы проживать каждый новый день. Люди этого о нем не знают, но он очень вдумчивый актер. Брэд — не какой-нибудь высокооплачиваемый сукин сын, который приходит, делает свою работу и уходит в ночь. Он много в это вкладывает и очень к себе строг. Я вообще думаю, что любой серьезный художник в определенной степени страдает биполярным расстройством. Чтобы быть действительно крутым, приходится относиться к себе настолько критично, что это в какой-то момент становится нездоровым. Ты постоянно мечешься от отметки «вот это было реально круто» к отметке «я полное дерьмо»; и у Брэда похожий подход — тут у нас много общего. 
Но Дэвид — вот у кого худшая ситуация с отцом. Это человек такой глубины, переживший столько боли, что даже если он способен улыбаться десять секунд в году — он уже герой. Это чудо, а не мужик. Первое, что он мне сказал, было: «Надеюсь, ты понимаешь, что это не просто работа — это фильм, который изменит твою жизнь. Мы все доведем до предела. Я хочу, чтобы ты на этом фильме работал так, как ни на каком еще не работал. Ты на этой площадке умрешь». На следующий день я вступил в Национальную гвардию и стал помощником капеллана, высадившись из самолета где-то на отшибе мира. Прожил там полтора месяца, выучился на медика, научился прилично стрелять и проводил с капелланом все свободное время. Потом вернулся в Лондон, связался с Дэвидом, и мы стали очень много общаться — ходили в походы, репетировали. Я никогда не сталкивался с простой, ничем не обусловленной любовью одного человека к другому — война оказалась единственным обстоятельством, при котором мужчинам позволено любить друг друга без всяких на то причин. И такая любовь была у нас на площадке — это была семья. Дэвид построил семью и был для всех нас папой — он и Брэд. 

ЭЛВИС: Это был первый раз, когда ты по-настоящему поверил режиссеру?

ШАЙА: И человеку вообще. Я многих режиссеров уважал, но не мог им довериться — они мало что контролируют. А тут я доверился, отказался от контроля — потому что понимал, что человек меня действительно понимает и может разделить мою боль. 


ЭЛВИС: В последних твоих фильмах — «Нимфоманке», «Грязных играх», «Опасной иллюзии», «Ярости» — ты играешь страдающих героев. Они все чего-то ищут. 

ШАЙА: У меня у самого сейчас такой период — я испытываю экзистенциальный кризис.

#метамодернизм 

Все мое поведение в последнее время — у него есть свои причины в рамках определенного дискурса. Метамодернизм определил все мое публичное поведение за последние полтора года — это идея, согласно которой две диаметрально противоположные идеи легко могут столкнуться в одном пространстве. Честность и ирония, рождение и смерть, моментальность и абсолют.

ЭЛВИС: Метамодернизм утверждает, что ирония ничего не значит?

ШАЙА: Нет, вообще нет. Идея в том, что ты одновременно практикуешь модернистскую веру в идеи с постмодернистской от них отстраненностью. Такая честность, но с подковыкой. Это ведь все — части одного конструкта. Чувство, которое я называю метамодернизмом, наступает после деконструкции: гниение, разложение, отходы общества, экологические катастрофы, финансовый кризис. Метамодернизм — чувство, которое приходит после всего этого. 

ЭЛВИС: Мир после 11 сентября.

ШАЙА: Именно. Когда корабль тонет и ты вынужден выбирать, чтобы выжить, единственным решением становится перепрыгивать с островка на островок. Что-то одно больше выбрать нельзя. Вот она — новая чувственность. И для меня это стало новым способом выразить себя. Вся моя работа — исследование, и я не вижу большой разницы между методами актерства и перформанса. Мои воплощения — и в фильмах, и в жизни — повлияли на то, кем я вырос. #ЖизньИмитируетИскусство. И конечно на меня повлияли персонажи, в которых мне пришлось вживаться. Но теперь я стал аккуратнее выбирать. Я постепенно возвращаю себе контроль над ситуацией. И я чувствую, как в моей работе, а значит, и в жизни появляется надежда. Я изначально был очень циничным парнем, очень постмодернистским. И все переломные моменты собственной жизни тоже воспринимал цинично. Мои извинения за плагиат (работы Дэниэля Клоуза, выложенный в твиттер актера, который теперь удален. — Interview) были тоже украдены у других авторов. Я просто пытался подогнать философское обоснование под идиотскую историю. Я украл работу Клоуза и попытался сделать из его раскадровок фильм, потому что боялся своих собственных идей; я подумал: «У меня есть право так сделать, потому что #ИдеяНекреативногоПисьма Кеннета Голдсмита это оправдывает». Такими рассуждениями я загнал себя в угол. Но этот кризис естественно привел меня к поиску новых идей. Мои взгляды на авторство не изменились — в том смысле, что #АвторУмер, старое понятие «автора» изжило себя, — но я стал больше думать о том, что должно слово «автор» значить сегодня; чем «автор» может стать. Посмотрите на «Википедию» — коллективное авторство, вот где будущее. 

ЭЛВИС: В эпиграфе в «#ОбществеCпектакля» Ги Дебора есть такая строка: «Священна только иллюзия, истина же профанна». 

ШАЙА: И я в это верю. Не только в работе, но и в жизни. Все мои любимые актеры создали миф вокруг себя. Я ничего не знаю про Дэниэла Дэй-Льюиса. Почти ничего не знаю про Хоакина Феникса. Но я прекрасно знаю мифы, которые они создали, и это огромная часть их работы. 


#IAMSORRY #Одиночество

На выставке #IAMSORRY зрители могли прийти в комнату и посмотреть в глаза Шайе, вооружившись одним из разложенных в предыдущем зале «орудий» — кнутом из «Индианы Джонса и Королевства хрустального черепа», фигурками трансформеров, бутылкой виски, плоскогубцами, миской с бумажными распечатками твит-реплаев. Шайа сидел молча, у него на голове был знаменитый пакет в надписью «Я больше не знаменитость».
Я всегда хотел стать частью крупных перемен в обществе. Посмотри, как медиа изменили людей в 1980-е; они их просто поглотили. Мы теперь часть медиа. Вы смотрите CNN и видите в новостях видео, присланное зрителем. Теперь это двусторонняя улица. Выставка #IAMSORRY, которую я сделал в Лос-Анджелесе, была о поиске сочувствия в интернете, поиске человечности в соцсетях. А когда на тебя ежедневно валится тысяча твитов с обвинениями в мегаломании, нарциссизме и помешательстве, трудно, поверьте, сохранить на этот счет какие-то надежды. Я сидел и понимал: «Твою мать, да я же злодей». Я был разбит. Я не знал, может, сейчас кто-нибудь из этих людей в интернете придет и просто прошибет мне башку — мы положили плоскогубцы среди прочего. Все орудия, которые там были, — часть моего личного мифа. Тот же хлыст из «Индианы Джонса» — я же не с Луны свалился в этот фильм, я знал, что это за легенда. И когда наша часть провалилась, я был просто раздавлен, мужик. Так вот когда кто-то приходит, берет его в руки и начинает хихикать, а я сижу там, несчастный, с пакетом на голове, невольно возникает вопрос: «Что вы вообще за люди? Я сейчас не актер, я раздавленный человек. Все это дерьмо перед вами как на ладони. Что вы будете делать?» Это удивительно — то, какой коннект в этот момент случается между тобой и людьми. Это ровно то, чего сегодняшнему миру не хватает. Мы все очень хотим быть частью стаи — поэтому в стране так много разводов. Никто не может заменить ближнему 50 человек одновременно, но всем хочется иметь по 50 близких людей — и мы создаем армию призраков в интернете. Честное слово, лучше купить себе гребаный мотоцикл и вступить в ряды «Ангелов ада», чем заводить твиттер в поисках своей стаи. Но почти все мы выбираем второе. И, может быть, те люди, которые спамят в интернете, оказавшись на твоем пороге в реальной жизни, почувствуют настоящую человеческую связь. Что-то изменится. Я смотрел, как это происходит, целых шесть дней. И это было мощно. 
 
#аланкаммингс #скандалы

ШАЙА: И использую собственную личность как инструмент. Слишком долго мой образ контролировала индустрия, теперь я возвращаю контроль в свои руки. Все мои публичные действия последнего времени были посвящены тому, чтобы сбросить с себя эту несвободу — хотя были, конечно, и очевидные ошибки, вроде того случая, когда я схватил за жопу Алана Каммингса в кабаре, после чего меня арестовали.

ЭЛВИС: Ты хотел превратить чужой театр в собственный перформанс?

ШАЙА: Ну, я читал проАллана Капроу, про перформансы 1960–1970-х. И подумал: «А что, про это я уже кое-что знаю». Потому что мы все в это вовлечены. Это не чья-то сцена, любая сцена сегодня принадлежит нам всем. Впрочем, нью-йоркская публика меня не поняла. Признаю, был неправ. Этот случай, на самом деле, спас мою жизнь, потому что заставил взглянуть на себя свежим взглядом. Попав надолго в тесную комнату с пакетом на лице, начинаешь задумываться о том, что некоторые вещи ты сделал в жизни неправильно. И я хочу сказать, что некоторым из нас для этого действительно надо применять настолько серьезные меры. Я вот, например, до сих пор остаюсь феноменально упрямым сукиным сыном, которому хочется выпендриваться.  

ЭЛВИС: Тут не могу тебя не спросить, почему ты не играешь в театре.


#театр #скандалы #Болдуин 

ШАЙА: Я думал об этом. Я репетировал «Сирот» с Аль Пачино и Эмилем Хиршем, когда появились Болдуин, Салливан и Том Старридж. От этой истории с Болдуином я, если честно, до сих пор не оправился, хоть и помирился с ним. Я тогда вжился в роль, по#методу. Спал на скамейке в парке, просыпался, шел на репетиции. Я так боялся облажаться, что выучил весь текст еще до того, как начались репетиции. И вся цель была в том, чтобы унизить на   Алека Болдуина. Этого требовала моя роль. Это была моя работа как актера. И я не собирался сделать ее как следует. Это продолжалось три недели — я доводил его, мне надо было, чтобы он реально испугался. Через три недели это уже невозможно было выдержать. Я потом с ним помирился — он был первым, кто со мной связался после суда. Он прислал мне имейл — такое красивое письмо, что я расплакался в самолете. А я с ним не разговаривал с тех пор, как меня уволили из постановки. Я остался еще на месяц в Нью-Йорке. Следил за ним, преследовал его. Я просто не знал, чем еще себя занять — я был разбит и все еще не вышел из роли. Я начал ходить на бокс, пытался отвлечься от пьесы, но не получалось. Так что я начал преследовать Болдуина, когда он возвращался с репетиций домой. Мне нужно было почувствовать близость к материалу. Я был на премьере, сидел в первом ряду, в конце встал и хлопал стоя. Я плакал, они плакали. И Бен Фостер выступил настоящим парламентером — он пожал мне руку со сцены. А это все, что мне было нужно. Потому что я просто все это время чувствовал, что недостаточно хорош. Я так всю жизнь себя чувствовал. И я так отчаянно боялся не справиться, что переборщил. Мол, я не просто хорош, я еще в разы круче, чем вы думаете. И это, конечно, превратилось в агрессию. Репетиции драк стали настоящими драками — а это неприемлемо. Нельзя на репетиции прошибать дверь кулаком. А я был готов в этой пьесе хоть руку сломать — каждую ночь представлял себе, как это будет. В итоге мы репетировали три недели, и каждый раз приходилось добывать новую дверь. Продюсеры моего жеста, конечно, не поняли. 
#неуверенность #деньги #мученичествоШАЙА: Я все время чувствую себя неуверенно. Потому что я не думаю, что я хороший актер. Я думаю, я дерьмовый актер. Помню, пришел на шоу Дэвида Леттермана, а он друг Болдуина, и он начал мне задавать вопросы в духе: «Том Хэнкс однажды сказал: “Телевидение — для сценаристов, кино — для режиссеров, а для актеров — сцена...” Так почему тебя уволили, говоришь?» Я сидел там и чувствовал себя просто ничтожеством на глазах у половины мира. Я чуть не разревелся, мужик. Я не знал, что сказать.
Я долго снимался в больших проектах, которые, давайте скажем так, не то чтобы обладают безусловной художественной важностью, а все, на кого я равнялся с детства, снимались в по-настоящему осмысленных важных фильмах. И я постоянно чувствовал, что меня все вокруг осуждают с каждым новым проектом. Так или иначе во мне копилось недовольство, копился гнев — и радоваться жизни в такой ситуации довольно сложно. А потом еще вокруг все твердят: «Как ты мог не радоваться? Смотри, сколько у тебя всего. Сколько у тебя денег! Сколько возможностей». А ты не можешь радоваться. Потому это все вообще не те вещи, ради которых ты залез в эту трясину.
Теперь я двигаюсь более осознанно — и я не знаю, куда весь этот социальный эксперимент меня заведет, но знаю, что многому учусь. Весь этот процесс приносит мне глубокое удовлетворение — такое, какое в идеале должны приносить фильмы, над которыми я в последнее время работаю. Я верю в духовную силу кинематографа. Это не просто, , какая-то там работа. Это терапия. И я мечтаю о фильме, который принесет мне чувство настоящего удовлетворения — но это требует колоссальной отдачи. С XIV века мы помним эти образы — распятого на кресте Иисуса, апостолов в кипящем масле. Сегодня мученичество — в кино. Или в театре — это место, где актеры умирают на сцене, чтобы остальным не пришлось. Я прихожу туда со своими проблемами и надеюсь, что они тоже умрут к концу представления. 

#ТомХарди #опаснаяиллюзия #лсд

 ШАЙА: Целиком отдаваться съемочному процессу я научился у Тома Харди, на съемках «Самого пьяного округа». Я за ним внимательно наблюдал, многое перенял и потом с этим методом огреб себе кучу проблем в жизни. Потому что Том был гораздо более серьезным и сформировавшимся человеком, когда начал баловаться такими штуками. Он уже через многое прошел и научился управлять своими эмоциями. Я переживал, что у меня меньше опыта, и умирал от желания наверстать — но оказалось, что жизненную мудрость на быстрой перемотке не накопишь. Я не самый сообразительный парень, я на своих-то ошибках не всегда учусь, а чтобы учиться на чужих, надо быть вообще гением. Харди — гораздо более развитый актер. И я пытался играть на его уровне, эту ситуацию трудно было разрулить дипломатично, тем более что у меня тогда был непростой период на съемках «Опасной иллюзии». В общем, это был настоящий бой в грязи, и Том меня, конечно, победил.


#Открытость #жизнь

ШАЙА: Как ты можешь видеть, я очень открытый человек. Я раскрываюсь на экране каждый раз, но не оглядываюсь на свои роли — у меня мозг золотой рыбки, короткая память. Ты всегда настолько хорош, насколько хорош твой последний фильм, а я постоянно держу в голове следующий проект. Я всю жизнь бежал, бежал от себя самого. Выпивка, работа, наркотики, несчастья — все одно сплошное бегство. Я люблю это состояние постоянного помутнения. Поэтому мне и нравится быть актером: я не обязан серьезно смотреть на себя и всегда могу скрыться от ответственности. А эти последние пять фильмов — я понимаю, что в них есть какой-то паттерн, что я наконец разбираюсь с собственными проблемами. Это все — одно большое упражнение в контроле, а не какой-то расчет в жизни или в карьере. И не то чтобы это был мой план, черт возьми. Просто мне на роду написано жить непростую дерьмовую жизнь. (Смеется.)